[chuh]

- Ну сколько раз я говорила тебе, что пора перестать тягаться с этими олигархами-алкоголиками! Они после каждой попойки ложатся в частные клиники под капельницу, а ты как дурак пьешь бессмысленные таблетки! – Она всхлипнула как-то смешно, по-детски, шмыгнула носом и часто заморгав, провела указательным пальцем правой руки под ресницами.
Его взгляд был усталым, но он силился улыбаться уголками губ. На улыбку это все равно не походило, получилась какая-то непонятная эмоция.
- А эти твои бесконечные девки! Где они? Имени твоего не вспомнят, им вообще по барабану, как ты, что с тобой… Ты на них деньги тратил, не считая, и что в итоге? Что ты купил у них на эти деньги? Любовь? – Голос её стал выше и пронзительнее. Она начала сильно волноваться. Было ясно, что не стоит сейчас бередить прошлое и ковырять собственные раны, но какая-то грань уже была преодолена, и остановиться было уже невозможно, она решила пойти до конца, пока что-нибудь её не остановит.

Он смотрел все так же неопределенно, и в его бессловесности было нечто такое, что гораздо значительнее сотни ее пустых слов.
- Все мои вечера – одно сплошное ужасное, пугающее одиночество! Неужели я заслужила эту участь? Я все отдавала тебе! А главное – никому больше не хотела и не хочу это отдавать. Ты – самое лучшее, что со мной случилось в жизни! Только за любовь обычно не становятся наказанными! – Тут она окончательно выбила сама себя из колеи и, не в силах контролировать ситуацию, жадно и прерывисто вдохнула и на выдохе обильно пролилась слезами. Смахивать их не было смысла. Тушь потекла, он размазала серое пятно по щеке и всхлипнула в голос, по-бабьи.
Казалось, что взгляд его изменился. Какое-то беспокойство, какая-то животная тревога светилась в глубине его глаз. Так меняется взгляд собаки, предчувствующей беду.
- Ну почему все так нелепо, так несправедливо, так жестоко?!! Как ты мог так поступить с собой, со мной, с родителями?! Почему ты раньше не спохватился, когда еще можно было что-то сделать? Эта твоя дурацкая фраза «что нам, быкам, сделается?» до сих пор стоит у меня в ушах! – Всхлипы перешли в рыдания. Она не пыталась сдерживаться. Ее плечи затряслись, и вдруг она заголосила, завыла, как раненая волчица – раскатисто, дико, освобождая легкие от больного горячего воздуха, избавляясь от ядовитой горькой обиды на него, а заодно на весь мир.
Он молчал. И в его глазах было гораздо больше тоски и отчаяния, чем в ее. Просто он не мог выразить боль, а настоящая печаль измеряется не словами.
Свеча догорела, и майский ветерок развеял остатки сладкого церковного запаха. Она обняла дубовый крест, разогретый на солнцепеке до температуры тела, задержалась щекой у перекладины, как у плеча, и замерла безмолвно. Потом привычно перекрестилась два раза, смахнула пыль со стекла и приложилась губами к его губам, как прикладываются в храме к святыне. На портрете остался след от ее жаркого дыхания. Потом еще раз перекрестилась с поклоном, как положено по канону, молча вышла за ограду и, не оборачиваясь, ушла, щурясь от полуденного солнца.